Николай Задорнов - Первое открытие [К океану]

Ночью Невельской проснулся в палатке. Тихо разговаривали за ее полотнищем вахтенные. Море не плеснет. Тишина. Видимо, давление низкое, тучи.

— Иду я берегом, — говорил Иван Подобин, — мичман послал меня осмотреть кошку и лагуну за ней. Вдруг слышу, кто-то меня кличет: «Иван!» Я оглянулся — нет никого. Потом иду и все оглядываюсь. Вдруг вижу, из воды вылезло чудовище с усами, лев этот, что ль, сивуч ли. И внятно как рявкнет: «Иван!» По-русски! Право! Было тихо, скажи слово — у Сахалина слышно будет.

— И далеко она была? — спросил Конев.

— Кабельтов.

— Видишь. Они, значит, как попугаи.

— А вот крокодилы, — заговорил Алеха Степанов, — те молчат. Но твари, видно, хваткие. Зубастые. В Бразилии их — дивно! Говорят, есть в Питере, за деньги показывают.

— Надо сказать боцману, — продолжал Конев, — а то он все кричит: «Иван, Иван». А чудовища выучили. Еще капитана они передразнивать научились бы. А то он теперь, когда кричит — напрягается голосом, как каптэйн.

— Нет, это меня называл, — видимо думая про свое, сказал Подобин. — К добру ли?

— Что ты! Просто глупая рыба, говорит — не знает что.

— Нет, он так явственно позвал меня. И сразу скрылся. Я мог выстрелить, да мичман подумал бы — тревога. Что-то, значит, со мной будет.

— Рыба безобидная. Это не ворон. Кит плещется, такая сила в нем, а добрый. Слон тоже.

— Да-а… И такая земля, и столько моря, и все впусте лежит. Неужели Геннадий Иванович хочет, чтобы сюда по суше дошел народ?

— Внутре страны, если есть хорошая земля, то дойдет. Как же человек может жить на одной воде и на камне?!

— Земля, конечно, может быть.

…Утром Питкен увидел плывущее бревно и объяснил, что приходят суда, рубят лес, нагружают и уходят, оставляя палы, тайга горит, зверь уходит. А люди беззащитны. И что вот был тоже и у них там, на севере, большой корабль с пушками… Что в деревне на Сахалине есть гиляки, которые убили несколько китобоев, разграбили их вещи. Сначала разбили шлюпку.

Алеут Михайла, понимая Питкена, слушал его с тревогой в глазах. А потом, тоже не первый уже раз, сам рассказывал, как грабят и обижают население Командорских островов корабли, приходящие с моря… И то же самое на Алеутских. И тоже бьют китов, многих зря бьют, и мертвых китов море выбрасывает.

— Казалось бы, живут люди вольно и в свое удовольствие, — говорил Подобин, — а поди же!

«И мы не можем защитить ни Камчатки, ни побережий, ни островов, посылая по теории Нессельроде и Врангеля суда из Кронштадта. Гибнет население, богатства морей и стран…» — так думал капитан. Он не ждал ничего хорошего, никакого успокоения.

«Мы входим сюда, как в неизвестную страну, а ведь тут жили русские, и русские сражались за эту землю… — думал Невельской. — Эта страна была нашей и снова должна пробудиться».

Памятуя ночной разговор, он стал объяснять это матросам. Те гребли и слушали молча. Непонятно было — почему. Либо не верили, либо догадывались, что капитан все слышал.

Через неделю шлюпки подходили к транспорту.

Когда «Байкал» стал виден отчетливо, офицеры, наводя трубы, всматривались. Около судна кроме дежурной шлюпки, которая была ясно видна за кормой, стоял у трапа не то баркас, не то бот.

— Похоже, Геннадий Иванович, что к нам гости, — заметил Попов.

Невельской тоже пристально смотрел в трубу. Вельбот быстро пошел к судну. Вскоре Невельской разобрал, что стоит большая лодка гиляцкой постройки, и положил трубу на колени.

— Нет инструкции? — спросил он Петра Васильевича, поднявшись на палубу.

— Нет, Геннадий Иванович!

«Странно!» — подумал капитан.

Начались расспросы офицеров и матросов. Привезли множество выменянных вещей, оружие туземцев, шкуры. А какие записи в дневниках!

— Ну, что же будем дальше делать? — спросил вечером Казакевич.

— Уходить из лимана! Больше нам делать нечего! Сейчас же! Не теряя часа, надо начинать опись побережья Охотского моря, которую мы обязаны произвести.

«Байкал» поднял паруса и вышел каналами из лимана.

Среди моря всплыла и стала приближаться отмель острова Удд. На берегу чернела толпа гиляков.

— Ваши знакомые, мичман! — сказал Попов.

Капитан улыбнулся. Гейсмар — отличный офицер. Но с ним всегда что-нибудь случается. В Рио его дважды выбрасывал лошак из седла, когда ездили кататься в горы, хотя Гейсмар лучший ездок верхом из всех офицеров брига. А тут…

Гейсмар помахал рукой.

С берега что-то кричали ему.

Питкена отвезли на берег на вельботе. Он вышел с целым мешком подарков. Все это для Хивгук. Но и друзьям кое-что надо раздать. Для них капитан послал табак.

Утром шлюпка, шедшая с описью вдоль берега, открыла проход между высокой, как вал, песчаной косой и ближней оконечностью острова Удд.

Оказалось, что за косой залив, удобная якорная стоянка.

Невельской сам поехал осматривать залив, делал промеры и осмотрел берег.

— Бог нам помогает! — возвратившись на судно, сказал он Казакевичу. — Я рвал волосы на себе, что близ входа в лиман нет ни одной удобной якорной стоянки и времени нет на поиски. И вот тебе — неожиданно залив, закрыт косой от ветра, вход удобен, берег приглуб. Это счастье. Так и назовем его — заливом Счастья.

«Печальный все же вид у этого залива Счастья, — подумал Казакевич, выйдя из рубки. — Вдали пески и пески, а за ними, на материке, еловый лес. Верно, мхи, болота. Зима в году месяцев девять! Наоткрывали мы заливы Счастья да Шхеры Благополучия! Но дела еще много, надо описывать заново все побережье моря, исполнять, что велено… Снова будут описи на шлюпках, мели, штормы…»

По синему небу низко и быстро неслись белые кучевые облака. Океан, кое-где в белой пене, был синим, как небо, а облака белы, как паруса; казалось, что это не облака, а «Байкал» раскинул свои белые крылья и мчится по небу и по океану.

— Команда просит позволения спеть песни, — поднявшись к капитану, сказал Казакевич.

— Пусть повеселятся! — ответил капитан.

На палубе грянул хор. Ударили в бубен, в деревянные ложки. Подголосок хватил ввысь, плясуны застучали по палубе каблуками. Фомин прошелся под общий смех, шлепая себя по пяткам.

Невельской прохаживался по юту, «Должен обрадоваться Муравьев! — думал он. — Но как в Петербурге?.. Если я понесу наказание, дело рухнет. Начнутся проволочки, а этим временем иностранцы могут проникнуть в лиман и дальше, в устье реки».

Теперь следовало найти способы отстоять себя и в то же время доказать необходимость немедленного занятия Амура. Надо защищать этот край, людей и будущее наше.

Под эти песни и пляски он чувствовал, что все лучше, чем кажется, что условности ужасны, но что существует истина и духовная высота, которым нет преград…

В эту ночь спалось тяжело. Невельской во сне видел Крузенштерна.

«Вы предполагали, что пески большого острова и что весь Сахалин в протоках, река растекается во все стороны?» — спрашивал Невельской своего директора.

«Нет», — отвечал Крузенштерн.

«Откуда же появилось понятие: «Амур теряется в песках»?»

Крузенштерн отвечал сухо:

«Я исполнитель воли Петербурга и патриот острова Пасхи. Еще вы не все знаете. Мне было велено!»

«А теперь мы прошли с севера, извольте убедиться сами, господа! Наш путь с севера. Елизавета или Мария?»

«У меня Мария!» — отвечал Казакевич.

«А у меня Лизавета Васильевна! Чудо, что за дама! Тогда я напьюсь наконец за все обиды…»

Чилийки с черными распущенными волосами стали танцевать, и заиграла музыка — отчетливо слышалась музыка и постукивание кастаньет. Одна дама обнажает все время плечо и смеется, глядя на капитана, а он не смеет подойти к ней и танцевать, ему не позволено, у него нет инструкции… Чилийка так соблазнительна и не верит. Над ложами в театре горят голубые рожки, похожие на халцедоны в золотой оправе.

Паруса висели, как на просушке; изредка лишь набегал слабый, жидкий ветерок, хлопая о мачты полотнищами.

Море замерло. Трудно было сказать, далеки или близки голубые и синие мысы и возвышенности берега, видневшиеся сквозь осеннее марево. Уж много дней моряки не видели дымка. Судно шло пустынными водами. На берегах болота, скалы и хвойные леса; даже склоны и вершины скалистых сопок, как рассказывали офицеры, ездившие на опись и высаживавшиеся на берег, и то были сплошь заболочены.

Утром Невельской писал доклад князю Меншикову о результатах экспедиции к устью Амура. На стену каюты через открытый иллюминатор падало продолговатое солнечное пятно, молодой капитан, с пером в руке и с погасшей трубкой в другой, заканчивал свою работу, когда в каюту, постучав, вошел громадный мичман Грот и доложил, что в море заметны две черные точки.